И.Н. Черданцев: Письмо деду
…Передо мной лежит старая фотография, единственная фронтовая фотография моего деда Михаила Егоровича. Смотрю я на это пожелтевшее фото и вижу тебя, мой дед Миша, в то далёкое, далёкое время, Вижу тебя с фронтовыми товарищами, рядом с тобой офицер-политработник, он и привёл на минутку корреспондента газеты «Волховский фронт», который вас и сфотографировал. Вы ещё крепкие мужики, но, глядя через десятилетия на ваши лица, вижу, как измучены вы долгими изнурительными боями…
Ты воюешь уже четвёртый год… Над тобой кружат вороны — немецкие самолёты, рвутся на твоём пути снаряды и мины, волховские болота не дают просохнуть твоим обмоткам. Крики раненых, кровь и бурые бинты — это повседневные спутники твоей тяжёлой работы. Я вижу твою гимнастёрку в пятнах крови и грязи, твои ватные брюки, изорванные осколками, сучками кустов и ветками деревьев, — вряд ли их можно чем-то очистить, кроме жаркого костра. Я вижу твоих друзей на той единственной фронтовой памятной фотографии, кроме которой в нашей семье на память о тебе, дед Миша, да ещё фотографии в военкомате в 1941 году перед отправкой на фронт, ничего и не осталось.
В фильмах о войне мы всегда видим хрупких красавиц-медсестёр, которые на себе из-под огня выносят раненных в бою красноармейцев… А в жизни, в основном, было всё не так…
Ты с первых дней войны по повестке военкомата, крепкий 36-летний алтайский мужик с двумя классами церковно-приходской школы, отправился со своими земляками на фронт. И как попал на Волховский фронт в первые месяцы войны, так и воюешь до сих пор санитаром-ездовым. С тех пор сменилось уже четыре лошади и столько же телег. Война не щадит ни лошадей, ни оглобли. И каждый день с утра до вечера, а то и ночью в дождь и слякоть, в бомбёжку и миномётный обстрел спешишь ты, намотав на правую руку вожжи, где галопом, где шагом, всё туда же, где идут кровопролитные бои, где рвутся снаряды и свистят пули. Прячешь свою повозку в укромное место и ползёшь туда, где смерть косит всех, кто попадается ей на пути: молодых и не очень, рядовых и офицеров. Из воронки в воронку, из траншеи в окоп… и вот она, передняя линия, где есть ещё живые наши бойцы, а дальше и с той стороны и с другой пулемётная стрельба и лязг осколков. Тащишь на себе в повозку всех, кто подаёт признаки жизни, перевязываешь, кому-то по христианскому обычаю ладонью закрываешь глаза… и снова на передок. Сколько было этих поездок за месяцы и годы войны, сколько пришлось проползти – одному Богу известно! А награды… награды таких неизвестных санитаров как-то обходили стороной. Помню твою медаль «За оборону Ленинграда» да знак «Отличный санитар».
…В тот роковой день ты так же полз по полю боя, собирая раненых. Был год прорыва блокады, шли жестокие бои, немцы не хотели, чтобы непокорённый и измученный город освободился от их удушающей хватки:
Бой не первый, последний в войну, был у деда,
Но и в нём одержал он над смертью победу.
Было деду тогда 40 лет лишь всего-то,
И осталась нога в ленинградских болотах…
Знаю, что спасён ты был случайно санитаром санбата. Война с немцами на этом для тебя закончилась, началась твоя война за жизнь. Пока лежал без сознания на поле боя, истекая кровью, промёрз, покрылся льдом, смертельно простыл. Впереди ждали госпитали, бесконечная мучительная боль, операции одна за другой, из тела вынимали осколки, их было много…
Ты выжил, дед, назло смерти. Нога твоя осталась где-то там, среди сосен, болот и льда. Дома тебя ждали и молились за тебя твои родные: ненаглядная твоя Дуня, будущая моя бабушка, и дочка Надя. Сын Николай воевал уже второй год. В первых боях на Днепре получил уже медаль «За отвагу». Писем от него ты не получал, но знал, что жив сын, воюет в артиллерийской разведке, уходит в тыл врага, рисует ориентиры, а его друзья-наводчики бьют по врагам, ориентируясь на эти точки: огонь, батарея, огонь!
Всего этого ты, конечно, не знал, не ведал. Кое-как очухался, когда вывезли из прифронтовой полосы. Одна радость – город Ленина, Ленинград выстоял, блокада окончательно прорвана! Санитарный поезд вёз таких же отслуживших своё солдат. Где-то на Волге снова госпиталь, опять полезли осколки, давала знать и страшная простуда. Ленинградские болота не отпускали ни на минуту. Воспаление лёгких, незаживающая культя ноги. Почти год ты маялся по госпиталям, сколько же страданий вынес ты, мой дед, сколько пережил за этот 1944 год! И только в начале святого 1945-го ты пошёл на поправку. Привезли в Барнаул на долечивание, и здесь впервые с начала войны ты увидел родных людей: сестёр жены Дуни и их мать. Именно она в 1941году дала тебе на фронт на тетрадном листочке ту молитву, которую ты по пути на фронт выучил наизусть и, я верю, спасла тебя от смерти, научила стойкости духа и выдержке перед испытаниями и лишениями.
…Смотрю я на тебя, дед, на этой единственной фотографии и как же я жалею, что не успел подробно расспросить тебя о жизни, о войне. А жизнь-то у тебя и до войны была несладкая. Попал ты с молодой женой Дуней и малыми детьми сыном Колей и дочкой Надей ох в какие жернова, в такие передряги, что и вспоминать хорошее тебе в войну не особенно-то и было что.
Исторический перелом, так позже называли эти годы, прошёл по вашим живым душам, сломал жизнь и лишил самой жизни тысячи и тысячи крестьян не только Алтая, но и всей России. А вы оказались на самом острие этого излома. Семью Дуни раскулачили и сослали в дебри Васюганских болот. Ваша молодая семья этого чудом избежала, хотя жили вместе с родными жены, трудолюбивыми и работящими, в одном большом доме под Барнаулом. Вы ночью сумели погрузить на тележку всё, что попало под руку, схватили детей и ушли, куда глаза глядят. Благо, что сам ты был из середняцкой семьи, и у вас с Дуней на руках была справка из сельсовета, что вы семья, отделённая от родителей по закону. Обрели новую родину, в новом, как впоследствии оказалось в очень даже неплохом, красивом месте на берегу Оби, тоже на Алтае, неподалёку от Камня-на-Оби. Отстроили землянку, вступили в колхоз «Путь Сталина». Работящие, выносливые, зажили неплохо. Места прекрасные: река, богатая рыбой, лес с грибами и ягодами…
Ещё в госпитале начали примерять искусственную ногу – протез. Пытался научиться ходить на нём. Домой к семье вернулся уже после 9 мая 1945 года, а тут… Дуня с самого раннего утра до поздней ночи на работе в колхозе, ведь такие, как она, кормили и поили солдат всю войну. А сами вечно голодные, свой огород запущенный, за скотиной присмотреть некогда, в 6 часов утра уже стук бригадира в окно: «Дуня, на работу!», а ведь ещё надо успеть и детям что-то поесть на весь день приготовить. Так и жили, но дождались дня, о котором так долго мечтали.
— Живой, Мишенька, живой! А нога – ничего! Проживём…
Был ты, дед, и плотник, и столяр, руки у тебя были золотые, и сам парень хоть куда – совсем нестарый ещё мужик, гармонист, где с частушкой, где с плясовой, где с веселым наигрышем.
Я сегодня старше тебя, послевоенного, намного. Появился на свет уже в 1952 году, когда после трёх лет послевоенной службы в Германии и службы на родине, вернулся в родное село мой отец, твой сын после демобилизации.
Он служил в оккупационных войсках в Германии, дослужился до старшины, сумел закончить там же курс военного училища, стал лейтенантом и, как ветеран-фронтовик с орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу» имея льготу, выбрал дальнейшим местом службы в офицерской должности родной Алтай. Там-то в воинской части, он и познакомился с моей матерью, создал семью. Но сказалась война, со здоровьем у отца моего не заладилось, он приехал на свою малую Родину и стал работать в колхозе бухгалтером. Тут, деда Миша, мы с тобой и встретились…
В детстве меня окружали заботой и любовью дед Миша и баба Дуня,
Отец и мать. Помню наш небольшой рубленый домик с крыльцом, ухоженный огород. Дед, ты был ещё тот рыбак, и лодочку сам себе вырубил из огромного дерева, и сетей навязал, и «фитилей», и неводок-то у нас был замечательный. Рыба на столе была всегда. И меня приучил к рыбалке. Про войну вспоминать не любил. Но запомнил я навсегда и про ленинградские болота, и про коня Карьку, которого убило миной, и про колёса от телеги, которые катились и гремели, и про стоны раненых. И про то, как скитался по госпиталям целый год, про то, как при выписке из госпиталя дали латанную – перелатанную гимнастёрку да один сапог с дыркой от пули. Как положил в котомку нехитрый припас да булку хлеба, которую и привёз засохшую семье в гостинец, и как все были рады этой булке.
… Помню, дед, как висели у тебя в кладовке протезы, не один, не два, а больше… Советская власть старалась, всё-таки заботилась, как могла, об инвалидах. Протезы совершенствовались, доделывались. Ездили за ними в Барнаул одноногие ветераны, примеряли, пробовали ходить, но… возвращался ты с новым протезом и вешал его на гвоздик в кладовке и продолжал ходить на самодельной привычной «деревяге». Сколько вас, таких на деревянных ногах, «скрипело» тогда по всей нашей стране!
Счастьем для меня было идти с бабушкой с тележкой на железных колёсиках встречать деда с рыбалки, и везти обратно полтележки жирных карасей и мокрые «фитили»…
Счастьем было неводить маленьким бредешком, когда ты, дед, на одной ноге скачешь по глубине, а я с мешком — по углам завязаны картошки для крепости – вдоль берега…
Счастьем было ехать с дедом на самодельном обласке проверять сети и видеть, как огромная щука с маху, гонясь за чебачком, падает в лодку…
Счастьем было ехать на «инвалидке» с дедом, бабушкой и сестрёнками по грибы-грузди, которых в ту пору в наших лесах было видимо-невидимо – солили кадушками…
Счастьем было целиться, держа в руках старенькую берданку, что привёз откуда-то дед. Говорил, что нашли где-то заброшенный амбар, а там заржавленное оружие ещё с гражданской войны…
Счастьем было ехать на огромной арбе, запряжённой двумя быками полной огромных оранжевых тыкв. Рядом сидел дед и покрикивал на быков; «Цоб-цобе, цоб-цобе!»
Счастьем было…
В то утро ты, дед, приехал на своей «инвалидке» что-то сильно рано. С вечера перед твоим дежурством на колхозных амбарах с зерном, мы ходили с тобой в баню. И там я узнал, дед, твою главную «военную» тайну. Ты дал мне потрогать военные осколки, которых оставалось в тебе ох, как много! Резали военные хирурги, резали, но не выбрали все из твоего тела. Железо было и в ноге, и в боку, и в руках. Щупал я их на теле деда и только тогда понял, что такое ВОЙНА!
…Дед сидел на лавке, принимал из рук бабушки мензурку с лекарством, пил приговаривая: хорошо пошла! Но видно было, что ему нехорошо. Говорил: ничего, пройдёт…
Я собирался на рыбалку с соседским дружком Вовкой, готовил удочки, червяков, бабушка топила печь, пекла лепёшки, шанежки с картошкой, мыла помидоры, насыпала в спичечный коробок соль. Утро только начиналось.
Где-то мычало деревенское стадо, щёлкал бичом пастух. Дед напутствовал, где лучше рыбачить, не забыл ли я картошку, соль. Говорил, сколько варить пескарей… Помахали с Вовкой на прощанье рукой и пошли. Дед стоял на крыльце и как-то невесело на нас смотрел.
Когда солнце встало, мы уже были далеко, спускались с увала. Шли с удилищами на плечах, с котомками, посвистывали. Ближе к обеду появилось на берегу Оби стадо коров из нашей деревни, мы уже наловили рыбы, наварили ухи и лежали на песочке — отдыхали от трудов праведных. Пастух подъехал на лошади к нам совсем близко и долго-долго молчал. Мы забеспокоились.
— Кто тут у вас Иван? — наконец спросил он.
Я сразу почувствовал, что что-то случилось.
— Дед у тебя, Михаил Егорович, помер.
Это было в моей жизни самое страшное и сильное потрясение…
Так ушёл от нас, мой дорогой дед Михаил Егорович. Проклятая война догнала тебя в этой мирной жизни жарким летом 1964 года. Не оставила нам никакой возможности ни поговорить, ни просто посидеть рядом друг с другом.
Бежали бегом, побросав удочки. На брёвнах у нашего дома сидели мужики, бывшие фронтовики, выставив впереди себя свои «деревяги», курили самокрутки, о чём-то тихо переговаривались. Народу было много, было жарко и пыльно. Деда, гармониста, весёлого неунывающего человека, в деревне уважали…
Жизнь перевернула страницу… Сиротливо осталась стоять во дворе машинка-инвалидка, по её фарам, словно слёзы, текли струи дождя, брезентовая крыша серела, пропитанная влагой. После долгой жары зарядили проливные дожди, наша деревенская мелководная речка стала напоминать могучую горную реку. Много десятилетий хранилась у меня твоя фронтовая гармошка, на которой играют теперь молодые ребята – братья-гармонисты из Белокурихи — и поют песню о тебе, мой дед. Эту гармонь подарил им я, а слова песни сами собой родились у меня, когда я вспомнил, как ты её любил и играл на ней.
До сих пор жалею, что прожил ты так немного. Всего 59 лет было тебе, когда тот осколок, который остался в твоём теле с 1944 года, двинулся и попал в артерию, закупорил её и мгновенно лишил тебя жизни….
Так и не увидел ты, мой дорогой дед, как в 1965 году стали открывать памятники погибшим в той страшной войне, как стали отмечать этот скорбный и светлый одновременно День Победы. Не получил ты, как все фронтовики, орден Отечественной войны. Остался от тебя знак «Почётный санитар» да медаль «За оборону Ленинграда», и ещё протезы на гвозде в кладовке. Да и те куда-то канули в бездну времени после того, как ушла из жизни баба Дуня. Не видел ты, как сын твой Николай, надев фуражку и офицерский китель с орденами и медалями, с гордостью ходил каждый год на праздник в нашем селе, как с трепетом мои дети и внуки каждый год в День Победы шагают в Бессмертном полку с вашими портретами.
Прошли годы, я, наученный твоею любовью к Оби, стал капитаном речного теплохода и пришёл однажды теплоходом и встал на устье реки Аллачки… Как прошёл я на своем теплоходе от родного Алтая до Ледовитого океана, как шёл с караваном речных судов Северным морским путем на Волгу…
Не увидел ты, как те, кого победили вы в 1945 году, снова подняли голову, как враг, тот же самый и с теми же крестами, пошёл с боями на исконно русские земли.
Обидно было бы тебе видеть это, дед Миша!
Но вы, победители в той давней и жестокой войне, можете быть спокойными за нас и нашу родную землю. С врагом схлестнулись ваши правнуки, и они не дадут в обиду Родину. Они победят.